Дирк вёл себя из рук вон глупо. Зная, в какое время его жена ходит за покупками и не имея сил так долго не видеться с нею, он однажды подстерёг её на улице. Она не хотела говорить с ним, но он настаивал, чтобы она хоть выслушала его. Он бормотал какие-то непонятные извинения за всё, что чем мог когда-либо огорчить её, говорил, как преданно её любит, умолял вернуться к нему. Она не отвечала и шла, не оглядываясь, всё быстрей и быстрей. Задыхаясь от быстрой ходьбы и волнения, он говорил о том, как он несчастен, заклинал её сжалиться над ним, обещал сделать всё, что она пожелает, лишь бы она его простила.
Когда он рассказал мне об этой безобразной сцене, я вышел из себя. До такой степени утратить рассудок и чувство собственного достоинства! Он сделал решительно всё, что б добиться презрения жены, ибо нет жестокости более страшной, чем жестокость женщины к мужчине, который любит её, но которого не любит она; в ней не остаётся больше ни доброты, ни терпимости, одно только безумное раздражение.
Затем он стал ежедневно бродить вокруг лавок, в которых она делала покупки, и, стоя за углом или на другой стороне улицы, смотрел, как она проходит мимо. Заговаривать с ней он больше не отваживался. Он, кажется, надеялся, что вид его страданий смягчит её. Она его просто не замечала. Даже не потрудилась поискать другую дорогу или изменить время своего хождения по лавкам. В её равнодушии была немалая доля жестокости; может быть ей даже нравилось мучить его.
- Напиши Бланш от моего имени.
- А почему ты сам не можешь написать?
- Я уже не раз писал ей. Но ответа мне ждать не приходится. Она, видно, даже не читает моих писем.
- Ты забываешь о женском любопытстве. Неужели ты думаешь, она устроит против соблазна?
- Да, поскольку он исходит от меня.
Я взглянул на него. Он опустил глаза. Его ответ показался мне до боли унизительным. Дирк знал, что он настолько ей безразличен, что она даже не вскрывает его писем.